В античную историю надо влюбляться в юности, когда разум ещё не мешает сердцу заводить друзей в иных мирах. Читаешь об изгнании Аристида — сочувствуешь Аристиду. Он, встретив неграмотного гражданина, взялся помочь ему написать на черепке имя обречённого к изгнанию и, узнав, что тот — понаслышке знакомый с его репутацией справедливого — хочет изгнать именно Аристида, недрогнувшей рукой вывел собственное имя на остраконе. Читаешь — сочувствуешь — воображаешь, как царапал бы собственное имя собственное на черепке. Потом читаешь про Фемистокла, который устроил изгнание Аристида ради обороны родного полиса, и сопереживаешь Фемистоклу: достанет ли ему сил. Потом Фемистокл возвращает Аристида — и ты снова примирён с самим собой, ещё минуту назад разрывавшимся в классицистическом конфликте. Читаешь, как Цезарь преследует республиканцев, — и вот ты уже с Цезарем встревоженно всматриваешься в линию горизонта. Но потом Катон лишает Цезаря величайшего удовольствия помиловать униженного противника — и ты, конечно, мысленно с Катоном.

Откуда это сочувствие то честности, то великодушию, то решительности перейти Рубикон, то верности долгу чести, которая дороже жизни? Коренится ли эта сочувственная всеядность в романтической неразборчивости, присущей в юности всякому искреннему сердцу?

Что же, она, как и многое — едва ли не всё! — в нашей жизни, от Карамзина.

«Мне было восемь или девять лет от роду, — свидетельствует в "Письмах русского путешественника" Карамзин, — когда я в первый раз читал римскую и, воображая себя маленьким Сципионом, высоко поднимал голову. С того времени люблю его как своего героя. Аннибала я ненавидел в счастливые времена славы его, но в решительный день, перед стенами карфагенскими, сердце моё едва ли не ему желало победы. Когда все лавры на голове его увяли и засохли, когда он, укрываясь от злобы мстительных римлян, скитался из земли в землю, тогда я был нежным другом хотя несчастного, но великого Аннибала и врагом жестоких республиканцев».

И Сципион, наделённый редчайшим природным великодушием, отдавал должное Ганнибалу, укрощая свирепого варвара самым испытанным, хотя и удивительно простым, средством.

Великодушие — это дар. Тому, кто состоит в нежной дружбе сразу и с Ганнибалом, и со Сципионом, не страшны наветы и поношения. Страшно другое — утратить эту дружбу через столетия и с той утратой лишиться чудесного дара.

Остаётся лишь сочувствовать тому, кто великодушию предпочитает безразличие к несчастной судьбе или мстительную злобу. Как жаль, что Карамзин достучался не до каждого сердца!

И как всё же славно, что в пространстве нашей памяти возвышается одиноким колоссом на фоне немых руин ушедшей в небытие эпохи Карамзин, предлагающий нам, скитающимся из века в век, свою нежную дружбу.